Василий Шибанов

Князь Курбский от царского гнева бежал,
   С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал —
   Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
   «Скачи, князь, до вражьего стану,
   Авось я пешой не отстану!»

И князь доскакал. Под литовским шатром
   Опальный сидит воевода;
Стоят в изумленье литовцы кругом,
   Без шапок толпятся у входа,
Всяк русскому витязю честь воздает,
Недаром дивится литовский народ,
   И ходят их головы кругом:
   «Князь Курбский нам сделался другом!»

Но князя не радует новая честь,
   Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
   Души оскорбленной зазнобы:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То всё я пространно к царю напишу,
   Скажу напрямик, без изгиба,
   За все его ласки спасибо!»

И пишет боярин всю ночь напролет,
   Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
   И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда залилася заря,
   Поспело ему на отраду
   Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова
   Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
   Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли...
Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:
   «Князь, служба моя не нужна ли?
   Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,
   Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба,
   А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
   А я передам и за муки
   Письмо твое в царские руки!»

Звон медный несется, гудит над Москвой;
   Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
   Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ
   И молится, полный боязни,
   Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,
   Звонит с ним и Вяземский лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
   И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
   Любимец звонит Иоаннов,
   Отверженный Богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
   И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
   Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
   И молвит ему, не бледнея:
   «От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:
   «Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
   Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
   Жезла своего он вонзает,
   Налег на костыль — и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,
   Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
   Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
   Не их ли ты мужеством славен?
   И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
   В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
   Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
   С тобой пред судьею предстану!»
   Так Курбский писал Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
   Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
   Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
   Как будто исполнен печали,
   И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
   И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
   Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
   Что выдал тебя за бесценок!
   Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,
   Друг к другу приходят на смену.
«Товарищей Курбского ты уличи,
   Открой их собачью измену!»
И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
   — «Царь, слово его всё едино:
   Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,
   Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные входят опять мастера,
   Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
— «Царь, близок ему уж приходит конец,
   Но слово его все едино,
   Он славит свого господина:

„О князь, ты, который предать меня мог
   За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе бог
   Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
   Но в сердце любовь и прощенье —
   Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
   Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
   Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь —
   И твердо жду смерти желанной!”»
   Так умер Шибанов, стремянный.