Судакские элегии

1

Когда мы устанем от пыли и прозы,
пожалуй, поедем в Судак.
Какие огромные белые розы
там светят в садах.

Деревня — жаровня. А что там акаций!
Каменья, маслины, осот...
Кто станет от солнца степей домогаться
надменных красот?

Был некогда город алчбы и торговли
со стражей у гордых ворот,
но где его стены и где его кровли?
И где его род?

Лишь дикой природы пустынный кусочек,
смолистый и выжженный край.
От судей и зодчих остался песочек —
лежи загорай.

Чу, скачут дельфины! Вот бестии.
Ух ты, как пляшут!
А кто ж музыкант?
То розовым заревом в синие бухты
смеется закат.

На лицах собачек, лохматых и
добрых, весёлый и мирный оскал, и
щёлкают травы на каменных
ребрах у скаредных скал.

А под вечер ласточки вьются на мысе и пахнет полынь, как печаль.
Там чертовы кручи, там грозные выси и кроткая даль.
Мать-Вечность царит над нагим побережьем,
и солью горчит на устах,
и дремлет на скалах, с которых
приезжим сорваться — пустяк.

Одним лишь изъяном там жребий
плачевен и нервы катают желвак:
в том нищем краю не хватает
харчевен и с книгами — швах.

На скалах узорный оплот генуэзцев,
тишайшее море у ног,
да только в том месте я долго
наесться, голодный, не мог.

А всё ж, отвергая житейскую нехоть
— такой уж я сроду чудак,— отвечу,
как спросят: «Куда нам поехать?» —
«Езжайте в Судак».

1982

2

Настой на снах в пустынном Судаке...
Мне с той землей не быть накоротке,
она любима, но не богоданна.
Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай...
Я понял там, чем стал Господень рай
после изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар.
Шашлычных углей лакомый угар,
заросших кладбищ надписи резные,
облезлый ослик, движущий арбу,
верблюжесть гор с кустами на горбу,
и все кругом - такая не Россия.

Я проходил по выжженным степям
и припадал к возвышенным стопам
кремнистых чудищ, див кудлатоспинных.
Везде, как воздух, чуялся Восток -
пастух без стада, светел и жесток,
одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем
я поднимался лесом на Перчем,
где прах мечей в скупые недра вложен,
где с высоты Георгия монах
смотрел на горы в складках и тенях,
что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч,
в Москве француз, во Франции москвич,
на стержне жизни мастер на все руки,
он свил гнездо в трагическом Крыму,
чтоб днем и ночью сердце рвал ему
стоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы - в синий Коктебель.
Да у меня в России колыбель
и не дано родиться по заказу,
и не пойму, хотя и не кляну,
зачем я эту горькую страну
ношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин,
и только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы индийский храм,
слетающий в голубизну и зелень...

Когда, устав от жизни деловой,
упав на стол дурною головой,
забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,
да озарит печаль моих поэм
полынный свет, покинутый Эдем -
над синим морем розовый шиповник.

1974

3

Восточный Крым, чья синь седа,
а сень смолиста,—
нас, точно в храм, влекло
сюда
красе молиться.

Я знал, влюбленный в кудри трав,
в колосьев блёстки, что
в ссоре с радостью не прав
Иосиф Бродский.
Но разве знали ты и я
в своей печали,
что космос от небытия
собой спасали?

Мы в море бросили пятак,—
оно — не дура ж,—
чтоб нам вернуться бы в Судак,
в старинный Сурож.

О сколько окликов и лиц,
нам незнакомых,
у здешней зелени, у птиц
и насекомых!..

Росли пахучие кусты
и реял парус
у края памяти, где ты
со мной венчалась.

Доверясь общему родству,
постиг, прозрев, я,
что свет не склонен к воровству,
не лгут деревья.

Все пело любящим хвалу,
и, словно грезясь, венчая
башнями скалу,
чернелась крепость...
А помнишь, помнишь: той порой
за солнцем следом мы шли
под Соколом-горой
над Новым Светом?

А помнишь, помнишь: тайный скит,
приют жар-птицын, где в золотых
бродильнях спит
колдун Голицын?

Да, было доброе винцо,
лилось рекою. Я целовал
тебя в лицо —
я пил другое...

В разбойной бухте, там, где стык
двух скал ребристых, тебя
чуть было не настиг
сердечный приступ.

Но для воскресших смерти нет, а
жизнь без края —
лишь вечный зов, да вечный свет, да
ширь морская!

Она колышется у ног,
а берег чуден, и то, что видим,
лишь намёк
на то, что чуем.

Шуруя соль, суша росу ль,
с огнём и пеной лилась
разумная лазурь
на брег небренный.

И, взмыв над каменной грядой,
изжив бескрылость, привету
вечности родной
душа раскрылась!