Памяти Лермонтова

I. 

Полвека минуло, как тяжко он упал
В дыму пороховом, и кровь текла из раны
На чахлую траву уступа диких скал,
Где бродят лишь орлы да горные туманы. 

И в этот страшный миг, когда он отходил,
Застреленный, как враг, товарища рукою,
В ущельях ураган, как зверь голодный, выл,
И скорбная земля оделась черной мглою. 

Земля прощалася с певцом своим родным,
И небо плакало тяжелыми слезами
Над ранами его, и молния над ним
Сверкала синими, печальными огнями. 

И блеск тот озарял глубокие глаза,
Недвижные, без света и без жизни.
Ничья уже любовь, ничья уже слеза
Не возвратит певца земной его отчизне. 

Он точно задремал под бурю в этой мгле,
И на откинутом, синеющем челе
Лежала светлая печать отдохновенья…
Покончены последние томленья,
Последняя печаль на сумрачной земле. 

Он смерть давно искал… Он подставлял ей грудь,
Всегда летя вперед в пылу кровавой сечи.
Как дети ищут мать, что б сладко к ней прильнуть,
Так жадно он искал желанной этой встречи. 

Он рано жить устал в мертвящем полусне,
В земном не находя бессмертного значенья.
Как факел он сгорел в мучительном огне
Исканья божества и вечного сомненья. 

Порою кто-то в нем незримо пробуждал
Живые семена любви и упованья,
Но страшный коршун отрицанья
С кусками сердца их безжалостно клевал. 

То песнь его была до глубины полна
Слезами чистыми страданья и молитвы,
То смех отравленный в себе несла она,
Зовя людскую ложь для новой, смертной битвы. 

Порою этот смех впивался, как змея.
Во всё великое, заветное, святое…
Но сердце бедное, тревожное, больное,
Все жаждало святынь, по божеству скорбя. 

И в те часы, когда над верой, над любовью
Насмешки рассыпал он дерзкие свои,
В нем сердце истекало кровью
От муки и тоски по вере и любви… 

II. 

Он жил в те дни, когда в его стране
Все ползало на брюхе пред тираном,
Когда, задавленный, народ стонал во сне
Под императорским сияющим обманом, 

Когда священники знаменьями креста
Насилье наглое смиренно освящали,
Чтоб радостно нести не тяжкий крест Христа,
А легкие кресты из бронзы и эмали, 

Когда, пред силою привыкшая молчать,
Россия вся была громадная казарма,
Когда писатели чуть смели лепетать
Под злобной палкою их критика-жандарма, 

Когда людей, как скот, и, как щенят, детей
На рынках русских продавали,
Когда солдат шпицрутенами рвали
В кровавые лохмотья до костей,
Когда свободы пламенных друзей
На эшафотах только-что распяли. 

Он задыхался там, среди тупых рабов,
Сам рабские влача еще оковы,
Но мир сквозь мрак времен уже провидя новый, —
Мир сбывшихся, великих, вещих снов… 

Он жить не мог как все: с зажатым вечно ртом,
К услугам рабским вечно быть готовым…
Нет! Над ликующим ударить палачом,
Как буря вольным, грозным словом,
Как колокол могучий прозвучать
И среди рабского народа,
Тебя, великая Свобода,
Громовым кличем пламенно призвать,
Венец певца венцом терновым увенчать
Стремился он, быть-может… Но шептали
Ему сомненья вновь… И руки упадали… 

Души родной он жаждал. Вместе с нею,
Любовью вечной пламенея,
Жизнь помыслам великим лишь отдать,
Лишь для великого страдать и умирать!
Но он души не встретил той. Отвсюду
Глядели на него чужие лишь глаза,
И не зажглась ему та братская слеза,
Которая любви свершила бы с ним чудо
И веру в нем великую б зажгла,
Что все сомненья в сердце бы разбила
И на смерть, может-быть, на плаху б повела,
Но в самой смерти победила. 

Душа родная… Не было ее, —
И мир одет был мраком для него… 

Враждуя и любя, молясь и проклиная,
Непонятый, себя всего не зная,
Пронесся он меж нас, туманов меж и туч,
Как ослепительной грозы сверкнувший луч,
И где-то там, исчез, земли лишь гость случайный,
Он с неразгаданной своей огромной тайной. 

Он жить не мог, с душой, как океан тревожной,
С душой великою, сред хладных и ничтожных,
С позорной участью мирящихся своей, —
С душой, как ветр морей, свободной,
Среди рабов немых и шумных палачей, —
С тоской о небе безысходной
Среди Христа распявших алтарей. 

Он гений был, и были силы необъятны
В душе, как океан, вздымавшейся его.
Но верх отчаянье над верой благодатной
В великое призвание взяло,
И он погиб…
Из жизни темной чаши
Он первые глотки лишь с горечью отпил…
Орел прикованный, в железо клетки нашей
Крылами гордыми он бил,
И вырвался… в крови…
Из мира нашего неволи и терзаний,
Певец божественных стремлений и страданий,
Певец непонятых исканий,
Певец непонятой любви. 

И с ним исчез, как луч мелькнувший, мир чудесный,
Мир дивных образов и слов
Любви и красоты, доныне неизвестных.
Он в вечность их унес. Но в музыке стихов
Его оставшихся — души его цветов —
Нас чувство вечное — живое,
Великое как небо голубое,
Как горы снежные, как синий океан,
Измира горечи и сердца тяжких ран,
Из мира темного паденья и печали
Нас звуками волшебными зовет
За ним в ту высь, в неведомые дали,
Где солнца нового торжественный восход!..