| |
Всё великое земное
Разлетается как дым;
Ныне жребий выпал Трое,
Завтра выпадет другим.
Жуковский
Пал журнал новорожденный -
Орган женского ума,
И над плачущей вселенной
Воцарилась снова тьма.
Важен, толст, как частный пристав,
Жертва злобной клеветы,
Пал великий Феоктистов
С двухаршинной высоты.
И с предвиденьем во взгляде
Жертву сам Катков заклал.
“Слава Зевсу и Палладе, -
Он Леонтьеву сказал, -
Слава мышцам Аполлона,
Ратоборца светлых сил;
Он шипящего Пифона
Прямо в темя угодил”.
“Зритель”, “День” и “Развлеченье”
И журналов целый полк -
Все сошлись на погребенье,
Чтоб отдать последний долг
Брату, падшему со славой,
Как отчизны верный сын, -
И вломились всей оравой
К Базунову в магазин.
Там, взвалив себе на плечи,
Как священный некий клад,
Хлам останков “Русской речи”,
Их несли в Лоскутный ряд.
У Петровского бульвара
Их догнав, библиофил
“Русской речи” экземпляра
Как диковинки просил.
С воплем шла толпа густая
Горько плачущих Корш_е_й,
Слезы падали, блистая,
Из бесчисленных очей.
И, смирив свой пыл воинский,
Польско-русский Маколей,
Шел задумчив пан Вызинский -
Хитроумный Одиссей.
Провожая прах любезный,
Шла редакция-вдова
И причитывала слезно
Прежестокие слова:
“Ах, когда б на деле знала
Я журнальные труды,
Я б журнал не затевала -
Вот безумия плоды!
Но могла ль я Олимпийца
Снесть восточный произвол?
Он - редактор-кровопийца,
Не щадит и слабый пол:
Он терзал мои созданья
И под каждою статьей
Делал дерзко примечанья
Святотатственной рукой.
Нет, крутым его законам
Ни за что не подчинюсь:
С ним, как Сталь с Наполеоном,
Хоть умру, а не сойдусь!”
Кетчер, жизнью убеленный,
Нацедил вина бокал
И вдовице сокрушенной
Подкрепиться предлагал:
“Пей и знай: вином заморским
Накатиться нет греха,
Вот другое дело горским
Или водкой, ха, ха, ха!
Ха, ха, ха! Вино - лекарство…
Ха, ха, ха! Ну, пей скорей,
Ха, ха, ха! Ну, к шуту барство,
Пей да только не пролей!
Вспомни матерь Ниобею,
Что изведала она,
Сколь ужасная над нею
Казнь была совершена,
Но и в век тот безотрадный
Солдатенков тоже жил, -
Он ей влаги виноградной
Целый ящик подарил.
Ты, чай, знаешь: Ниобея
Схоронила всех детей, -
Ну так пей же, не робея,
В память внучки “Атенея”,
“Речи”, дочери твоей!”
Но редакция подняла
Гордо голову свою
И с презреньем отвечала:
“Отвяжитесь, я не пью!”
И рукой своей сурово
Оттолкнула прочь бокал, -
Влага брызнула, и снова
Кетчер вдруг захохотал.
И на хохот Пров Садовский,
Запыхавшись, прибежал:
Жбан эпохи допетровской
Он в руках своих держал;
Силой гения чудесной
Чрез толпу Коршей пролез
И куда-то (неизвестно!)
Быстро с Кетчером исчез.
“Смерть велит умолкнуть злобе, -
Жрец Аскоченский сказал, -
Мир покойнице во гробе:
Преневинный был журнал!”
Миша-книжник книжной ражи
Удержать в себе не мог,
И на улице сейчас же
Настрочил он некролог:
“Мол, жила-была газетка,
Так себе, не без грешков
(Сей журнал ужасно редкий
Здесь читал один Сушков),
Нрав имела тихий, кроткий:
Не бросалась на своих;
А скончалась от сухотки,
К сожалению родных”.
“Господа! Ей-богу, тошен
Жребий родины моей, -
Загремел Сергей Колошин,
Каталина наших дней, -
У богов на умном вече,
Видно, правда не живет,
Нет громовой “Русской речи”,
“Наше время” всё не мрет”.
“Да, наш век ужасно скверен,
Нет людей - всё я один, -
Возгласил Борис Чичерин,
Публицист и дворянин. -
Все желают вертикально
Мой народ разгородить,
Я хочу горизонтально -
Кто мне может запретить?”
Взор вперяя исступленный
В сероватый небосклон,
Вдруг Медузой вдохновенный
Рек Григорьев Аполлон:
“Демоническим началам
Честно, верно я служу -
И с сочувствием немалым
За паденьями слежу:
Легионы журналистов,
Точно мухи, так и мрут;
Нынче умер Феоктистов,
Завтра Павлову капут”.
—
|
|
А (19)