Работа

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр, 
Как могло нам казаться по чьим-то запискам, 
И в ответах не столь уже быстр и остер, 
И не юн на таком расстоянии близком.

Это сильный, привыкший к труду человек, 
Как арабский скакун уходившийся, в пене.
Глубока синева его выпуклых век.
Обожгло его горькие губы терпенье.

Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал 
Неудобен и погнут. За окнами вьюга.
С малых лет он такой тишины поджидал 
В дортуарах Лицея, под звездами юга,

На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии - там, 
Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.
Но не кинется старая грусть по следам 
Заметенным. Ей нечего делать на тризне.

Все стихии легли, как овчарки, у ног.
Эта ночь хороша для больших начинаний.
Кончен пир. Наконец человек одинок.
Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.

Тишина. Тишина. На две тысячи верст 
Ледяной каземат, ледяная империя. 
Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств. 
Голубеют в стакане гусиные перья.

Нянька бедная, может быть, вправду права, 
Что полжизни ухожено, за тридцать скоро. 
В старой печке стреляют сухие дрова. 
Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора 
Заклинающий голос:
            "Вернись, оглянись!
Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.
Я - как Терек, по кручам свергаемый вниз.
Я - как вольная прозелень Черного моря".

Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди 
Словно птица колотится в клетке? Иль снова 
Ничего еще не было, все - впереди? 
Только б вырвать единственно нужное слово! 

Только б вырвать!
          Из няниной сказки, из книг, 
Из пурги этой, из глубины равелина,
Где бессонный Рылеев1 к решетке приник,- 
Только б выхватить слово!
             И, будто бы глина, 

Рухнут мокрыми комьями на черновик 
Ликованье и горе, сменяя друг друга. 
Он рассудит их спор. Он измлада привык 
Мять, ломать и давить у гончарного круга.

И такая наступит тогда тишина, 
Что за тысячи верст и в течение века 
Дальше пушек и дальше набата слышна 
Еле слышная, тайная мысль человека.