Юбилейное

Александр Сергеевич,
       разрешите представиться.
                        Маяковский.
Дайте руку!
      Вот грудная клетка.
Слушайте,
   уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
      в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал,
         что столько
               тысяч тонн
в моей
   позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
   Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
   Больно?
      Извините, дорогой.
У меня,
   да и у вас,
      в запасе вечность.
Что нам
   потерять
      часок-другой?!
Будто бы вода —
         давайте
            мчать, болтая,
Будто бы весна —
            свободно
               и раскованно!
В небе вон
         луна
            такая молодая,
что ее
   без спутников
         и выпускать рискованно.
Я
 теперь
      свободен
         от любви
            и от плакатов.
Шкурой
   ревности медведь
         лежит когтист.
Можно
   убедиться,
      что земля поката,—
сядь
   на собственные ягодицы
                     и катись!
Нет,
  не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                        ни с кем.
Только
   жабры рифм
         топырит учащенно
у таких, как мы,
      на поэтическом песке.
Вред — мечта,
   и бесполезно грезить,
надо
   весть
      служебную нуду.
Но бывает —
         жизнь
            встает в другом разрезе,
и большое
   понимаешь
         через ерунду.
Нами
   лирика
      в штыки
         неоднократно атакована,
ищем речи
      точной
         и нагой.
Но поэзия —
      пресволочнейшая штуковина:
существует —
      и ни в зуб ногой.
Например
      вот это —
         говорится или блеется?
Синемордое,
   в оранжевых усах,
Навуходоносором
         библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
               знаю
                 способ старый
в горе
   дуть винище,
но смотрите —
             из
выплывают
      Red и White Star'ы1
с ворохом
   разнообразных виз.
Мне приятно с вами,—
                    рад,
               что вы у столика.
Муза это
      ловко
         за язык вас тянет.
Как это
     у вас
         говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
         из письма
Онегина к Татьяне.
— Дескать,
      муж у вас
            дурак
               и старый мерин,
я люблю вас,
   будьте обязательно моя,
я сейчас же
   утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.—
Было всякое:
      и под окном стояние,
письма,
   тряски нервное желе.
Вот
   когда
      и горевать не в состоянии —
это,
   Александр Сергеич,
            много тяжелей.
Айда, Маяковский!
         Маячь на юг!
Сердце
   рифмами вымучь —
вот
   и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
   не старость этому имя!
Тушу
   вперед стремя,
я
 с удовольствием
      справлюсь с двоими,
а разозлить —
         и с тремя.
Говорят —
   я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous..2
      чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам —
         говорят —
               видали
даже
   двух
      влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
   пустили сплетню,
         тешат душу ею.
Александр Сергеич,
         да не слушайте ж вы их!
Может,
      я
       один
         действительно жалею,
что сегодня
      нету вас в живых.
Мне
   при жизни
         с вами
            сговориться б надо.
Скоро вот
         и я
            умру
               и буду нем.
После смерти
           нам
            стоять почти что рядом:
вы на Пе,
       а я
         на эМ.
Кто меж нами?
      с кем велите знаться?!
Чересчур
   страна моя
      поэтами нища.
Между нами
      — вот беда —
            позатесался Надсон3.
Мы попросим,
      чтоб его
         куда-нибудь
                  на Ща!
А Некрасов4
                 Коля,
                    сын покойного Алеши,—
он и в карты,
        он и в стих,
                и так
                  неплох на вид.
Знаете его?
        вот он
            мужик хороший.
Этот
   нам компания —
                пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                за вас
                    полсотни отдав.
От зевоты
        скулы
            разворачивает аж!
Дорогойченко,
        Герасимов5,
            Кириллов,
                  Родов —
кар он
    однаробразный пейзаж!
Ну Есенин6.
        мужиковствующих свора.
Смех!
    Коровою
        в перчатках лаечных.
Раз послушаешь..
        но это ведь из хора!
Балалаечник!

Надо,
    чтоб поэт
        и в жизни был мастак.
Мы крепки,
    как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                        Так...
ничего...
    морковный кофе.
Правда,
    есть
        у нас
            Асеев7
                Колька.
Этот может.
    Хватка у него
                моя.
Но ведь надо
    заработать сколько!
Маленькая,
        но семья.
Были б живы —
            стали бы
                по Лефу соредактор.
Я бы
   и агитки
        вам доверить мог.
Раз бы показал:
        — вот так-то, мол,
и так-то...
Вы б смогли —
            у вас
                хороший слог.
Я дал бы вам
        жиркость
            и сукна,
в рекламу б
        выдал
            гумских дам.
(Я даже
    ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
        быть
           приятней вам.)
Вам теперь
    пришлось бы
        бросить ямб картавый.
Нынче
    наши перья —
              штык
                да зубья вил,—
битвы революций
    посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
    пограндиознее
            онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
        Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
         полезет
            с перержавленным.
— Тоже, мол,
        у лефов
            появился
                Пушкин8.
Вот арап!
    а состязается —
                с Державиным9...—
Я люблю вас,
    но живого,
        а не мумию.
Навели
    хрестоматийный глянец.
Вы
  по-моему
        при жизни
            — думаю —
тоже бушевали.
        Африканец!
Сукин сын Дантес!
        Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
    — А ваши кто родители?
Чем вы занимались
        до 17-го года?—
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
    что ж болтанье!
            Спиритизма вроде.
Так сказать,
    невольник чести...
            пулею сражен...
Их
 и по сегодня
        много ходит —
всяческих
    охотников
        до наших жен.
Хорошо у нас
    в Стране Советов.
Можно жить,
    работать можно дружно.
Только вот
        поэтов,
            к сожаленью, нету —
впрочем, может,
        это и не нужно.
Ну, пора:
    рассвет
        лучища выкалил.
Как бы
    милиционер
        разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
        очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
        подсажу
            на пьедестал.
Мне бы
   памятник при жизни
            полагается по
чину.
Заложил бы
        динамиту
             — ну-ка,
                 дрызнь!
Ненавижу
    всяческую мертвечину!
Обожаю
    всяческую жизнь!