Верлен и Сезан

Я стукаюсь
          о стол,
                о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
               в отеле Istria —
на коротышке
            rue Campagne-Premiere.
Мне жмет.
       Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
          тоску рассыпай.
Направо от нас —
                Boulevard Montparnasse,
налево —
        Boulevard Raspail.
Хожу и хожу,
          не щадя каблука,—
хожу
    и ночь и день я,—
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
        не встанут виденья.
Туман — парикмахер,
                  он делает гениев —
загримировал
            одного
                  бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.
Пошел:
     «За что боролись?
                      А Рудин?..
А вы,
    именье
          возьми подпальни...»
Мне
   их разговор эмигрантский
                           нуден,
и юркаю
       в кафе от скульни.
Да.
   Это он,
         вот эта сова —
не тронул
         великого
                 тлен.
Приподнял шляпу:
                «Comment ca va,
cher camarade Verlaine?»1
Откуда вас знаю?
                Вас знают все.
И вот
     довелось состукаться.
Лет сорок
         вы тянете
                  свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
        вас
           почти не читал,
а нынче —
         вышло  из моды,—
и рад бы прочесть —
                   не поймешь ни черта:
по-русски дрянь,—
переводы.
Не злитесь,—
            со мной,
                   должно быть, и вы
знакомы
       лишь понаслышке.
Поговорим
         о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
      плохие стихи —
                    труха.
Хороший —
          себе дороже.
С хорошим
         и я б
              свои потроха
сложил
      под забором
                 тоже.
Бумаги
      гладь
           облевывая
пером,
      концом губы —
поэт,
     как блядь рублевая,
живет
     с словцом любым.
Я жизнь
       отдать
             за сегодня
                       рад.
Какая это громада!
Вы чуете
        слово —
               пролетариат?—
ему
   грандиозное надо.
Из кожи
       надо
           вылазить тут,
а нас —
       к журнальчикам
                     премией.
Когда ж поймут,
              что поэзия —
                          труд,
что место нужно
               и время ей.
«Лицом к деревне»—
                 заданье дано,—
за гусли,
        поэты-други!
Поймите ж —
           лицо у меня
                      одно —
оно лицо,
         а не флюгер.
А тут и ГУС
           отверзает уста:
вопрос не решен.
               «Который?
Поэт?
    Так ведь это ж —
                    просто кустарь,
простой кустарь,
                без мотора».
Перо
    такому
          в язык вонзи,
прибей
      к векам кунсткамер.
Ты врешь.
        Еще
           не найден бензин,
что движет
          сердец кусками.
Идею
    нельзя
          замешать на воде.
В воде
      отсыреет идейка.
Поэт
    никогда
           и не жил без идей.
Что я —
       попугай?
               индейка?
К рабочему
          надо
              идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
     покайтесь,
              пока не поздно,
во всех
       отглагольных рифмах.
У нас
     поэт
         событья берет —
опишет
      вчерашний гул,
а надо
      рваться
             в завтра,
                     вперед,
чтоб брюки
          трещали
                 в шагу.
В садах коммуны
               вспомнят о барде —
какие
     птицы
          зальются им?
Что
   будет
        с веток
               товарищ Вардин
рассвистывать
             свои резолюции?!
За глотку возьмем.
                  «Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И  вижу,
       зависть
              зажглась и горит
в глазах
        моего натюрморта.
И каплет
        с Верлена
                 в стакан слеза.
Он весь —
         как зуб на сверле.
Тут
   к нам
        подходит
                Поль Сезан:
«Я
  так
     напишу вас, Верлен».
Он пишет.
        Смотрю,
               как краска свежа.
Monsieur,
         простите вы меня,
у нас
     старикам,
              как под хвост вожжа,
бывало
      от вашего имени.
Бывало —
        сезон,
              наш бог — Ван-Гог,
другой сезон —
              Сезан.
Теперь
      ушли  от искусства
вбок —
не краску любят,
               а сан.
Птенцы —
        у них
             молоко на губах,—
а с детства
           к смирению падки.
Большущее имя взяли
                   АХРР,
а чешут
       ответственным
                    пятки.
Небось
      не напишут
                мой портрет,—
не трут
       понапрасну
                 кисти.
Ведь то же
          лицо как будто,—
                          ан нет,
рисуют
      кто поцекистей.
Сезан
     остановился на линии,
и весь
      размерсился — тронутый.
Париж,
      фиолетовый,
                 Париж в анилине,
вставал
       за окном «Ротонды».